Лагерь — отрицательный опыт,
отрицательная школа, растление
для всех — для начальников
и заключённых, конвоиров и зрителей,
прохожих и читателей беллетристики.
В. Шаламов

Уже давно стемнело. Осевший мартовский снег грязным ящером затаился в кюветах. Редкий прохожий оборачивался на крики с крыльца, замедляя или прибавляя шаг.
— Я зарежу его, б!.. Понимаешь?! Зарежу и сам себя порешу! — кричал Каретников, занюхивая шевелюрой друга выпитое.
— Да тише ты, Вадим,— тормозил его Семён, оглядываясь. — Моих всех разбудишь. Пойдём лучше в баню. Там и расскажешь всё толком. Подожди только стопку возьму и закусить что-нибудь.
— Не надо, не уходи! Из горла выпью, — схватился за рукав — спасительную соломинку Вадим.
— Хорошо, пойдём. Только не кричи ради бога.
Наст хрустел, проваливаясь под ногами. Каретников то и дело оступался. Наконец упал лицом в снег. Приложился к холодному: поочерёдно — одной щекой, другой. Так лежал с минуту. Будто умылся, стало свежее.
— Вставай, Вадим, хорош, — молил Семён, поднимая полуразлитую бутылку.
В предбаннике зажгли свечку, утонувшую в кружке. Пахло берёзовыми вениками, но вскоре душистое поглотил густой перегар. Молча закурили.
— Будешь стопарик, Сёма?
— Нет. Говорю же, нельзя мне — завтра к зубному иду, — отпрянул Семён, морщась.
— Ну, как знаешь, — Каретников спиралью крутанул поллитровку. Жидкость воронкой взвилась по стеклу. Мерными глотками, с глухим бульканием, водка ухнула в нутро. Выдохнув, Вадим сорвал листок с веника. Стал жевать, рыская глазами.
— Сёма, а ножа у тебя здесь не найдётся?
— Да объясни ты по делу: что случилось?! Дурья твоя голова, — не вытерпел Семён.
— Да-а, поотстал ты от жизни в отпуске, — начал Каретников. — И оброс вон. Ну, слушай. Короче, с месяц назад вызывает меня к себе полковник Раздыба. Лечу — настроение хорошее, солнышко… Колючая проволока и та милой кажется. Захожу в кабинет. «Здравия желаю, — говорю, — Сергей Борисович». А он сидит, чернее тучи. Говорит мне с ходу: «Ты на меня жалобы анонимные строчишь?!» Я как онемел. Ничего не понимаю, думаю — шутит что ли? Очухался, когда он мне кипу листов через стол швырнул. Как псу какому. Понимаешь? Я взял эти листки, читаю. Уловить смысл не могу — строчки галопом скачут. Борисыч сидит напротив, взглядом прожигает. Смотрю — и правда жалобы: на режим жёсткий, на несправедливость общественников, недостатки там бытовые, короче — обычное нытьё. Заметил ещё, что во всякие правозащитные инстанции они написаны. Ну, в комитет, этот, по правам осужденных, в управу нашу даже есть. Улыбаюсь глупо от безысходности. Говорю — ну и что, а я, мол, причём? Он вообще взорвался. Кричит: «Да это ты, Каретников! Больше и некому! И стиль твой — писательский, грамотный». А потом вдруг и спрашивает: «Знаешь, кто Советский Союз развалил?» Не давая ответить, отвечает сам же: «Пятая колонна — писаки и журналюги, такие как ты!» Это меня задело. Ну, маразм полнейший! Понимаешь, Сёма?! У самого в кабинете полки от книг ломятся. Про Ивана Грозного там, про Сталина, про Петра — историческое всё. А писателей хает. Кто же это всё написал, кухарка что ли?! Пытаюсь что-то в защиту возразить, не в свою уже — литературы. Куда там — слова не даёт сказать. Улыбка моя, невиновного, его бесит. Покраснел он, лицо — хоть прикуривай. Ну, думаю: давление у человека, в годах уже. Вышел я из кабинета молча. Дальше — больше, не до улыбок мне стало…
Вадим отпил из бутылки, утёрся:
— Через полчаса оперативка. Так он с этих жалоб начал, ими же и закончил — на полчаса зарядил. В присутствии офицеров — человек тридцать там сидело. И женщины были, из спецчасти пришли. Я не знал куда деваться! Представляешь? Под занавес я слово попросил. Говорю дрожащим голосом: оправдывается только виноватый, а вам, Сергей Борисович, когда-нибудь за это извиняться придётся. Он смеётся: «Если придется, то извинюсь».
Выхожу с оперативки как оплёванный. Плыву по коридору, ноги ватные — плечами все меня задевают. Вдруг под ручку меня кто-то берёт. Обернулся — лисья морда улыбается. Этот, прихвостень Борисыча, оперативник новоявленный — Генка Жижин, меня к себе в кабинет зазывает. Ну, зашёл я к нему. Голова свинцовая, сам не понимаю, что ему от меня понадобилось. Думаю — сейчас успокаивать начнёт. Дружили всё-таки раньше, когда он ещё начальником отряда был. В карты с ним на пары играли, в зоне по кабинетам ныкаясь. А он, тварь, представляешь, ту же песню завёл! Сигаретку прежде, как жулику, предложил. Сидит в крутящемся кресле с казённой важностью, ноготочки большими ножницами стрижёт. «Ты, — говорит, — Вадим, признайся лучше — с Борисычем шутки плохи». Я вскочил, кричу: и ты туда же! Не писал я ничего, это мой окончательный ответ. И потом, зачем мне это нужно? Какие мотивы, Геннадий?
А он всё ногти стрижёт, падла. Один смачно щёлкнул о дверку шкафа. Затошнило меня от всего этого.
«Какие мотивы, говоришь? — переспросил с ехидцей. — Да явные мотивы. Сколько раз ты с Раздыбой кусался — не счесть. Злость затаил, вот и отыгрываешься. Проблемы создаёшь. Подумай сам: третья проверка за месяц приезжает по жалобам разбираться, всё копают и копают на пустом месте. Но здоровье у Борисыча не железное. А он ведь ещё нужен нам, зона на нём держится. Нехорошо это Вадим, ой нехорошо».
А я ему, мол, угомонись Гена, то ведь по службе мы с ним спорили, в рабочем порядке. А тут — анонимки, подлость великая. Знаешь, — говорю, — я с детсада никогда даже отцу с матерью не жаловался. Бывало, пацаны старшие в школе мелочь сшибали. Не дашь им — так потом они кодлой за углом побьют. Кровь сплюнешь и домой бежишь. А там мать в слёзы — кто тебя так? Молчишь как рыба или стоишь на своём — с лестницы, мол, упал. Нет, Гена, жалобы это не моё, извини.
А Жижин, кивнув, продолжает: «Хорошо, предположим, это не ты писал. Кто тогда? Помоги найти. Ты же психолог, среди офицеров вращаешься, с жуликами беседы ведёшь задушевные. Прощупай обстановку: что да как. Может, и найдёшь кого. Только учти, Борисыч убеждён, что не жулик это написал. Верит он им запредельно. Пронюхай в общем среди наших. Заодно и подозрение от себя отведёшь, очистишься».
Сижу, чую, что вязну — на вербовку это какую-то гадкую похоже. В жар от безысходности кинуло. Во рту горечь от курева. Пью воду из графина через каждое слово, прямо из горла, как водяру сейчас. Вода тёплая, противная, как и слова жижинские, как и ногти его по кабинету скачущие. Ну, думаю, б…, тебе ещё, друг, осталось носки снять, да там педикюр навести. А когда очередной огрызок мне на погон прыгнул, решил я — прощаться пора. Вынюхивайте, — говорю — сами. Ваша головная боль — на меня вот жалобы никто не пишет. И вышел.
Семён, качнув головой, протянул:
— Да-а, печальная, друг, история.
— Это точно, — сплюнул Каретников в открытую дверь.
— Слушай, Вадим, я вот что тебе скажу: живи себе, как ни в чём ни бывало. Пускай себе бузят. Это их проблемы. И еще, я думаю: бог — не фраер, он всё видит. Правда рано ли, поздно ли всплывёт. Жди. А пить завязывай, нельзя тебе — без пяти минут язва. Загнуться хочешь?
— Как же, Сёма, не пить-то? Живу от выходных до выходных. На службу как на расстрел плетусь. Порой вроде затихнет всё. А потом — бац! Борисыч опять на оперативке старые песни о главном «стукаче» затягивает. Все косятся на меня. Здороваются через силу, всё равно что с прокажённым. Посёлок маленький, сам понимаешь — грязь быстро прилипает. Порой ум за разум заходит: сам думаю — а может и вправду это моих рук дело.
— Подожди, подожди, — перебил Семён, загоревшись неожиданной мыслью. — Я вот о чём подумал: нечисто всё это… Похоже на разработку их оперативную, заковыристую.
— Ты это о чём?
— О том. По-моему, Борисыч и Жижин это специально затеяли. Смысл в том, чтобы бросить на тебя тень, дабы истинный анонимщик расслабился. А потом: раз, и взять его тёпленького, — восторженно заключил Семён.
— Да-а, — обречённо выдохнул Вадим. — И что, мне теперь это до скончания века терпеть?
Каретников будто захлебнулся — говорить не может, закашлялся. В мутных глазах слёзы наволоком. Допил остаток и уставился в одну точку. Пауза затягивалась. Семён чиркнул зажигалкой. Глубоко затянувшись, взвешивая каждое слово, сказал:
— Вот что, Вадим. Дурь из башки выкинь. Я понимаю — тяжело, но резать никого не надо. Подумай о семье своей. Во-первых, завтра протрезвеешь и Лену навести. Ей-то не легче, она на сохранении, я слышал, лежит. Во-вторых, ясно как день, что в зоне теперь ты работать не сможешь. Я с Вербицким поговорю насчёт тебя. У него должность офицерская освобождается. В охране послужишь. Пускай там и дисциплина армейская, однако интриг никаких. Служивым, короче, будешь! — улыбнулся Семён и дружески хлопнул Вадима по плечу.
Тот обмяк, завалился на лавку, задёргался позывами на рвоту.
— Пойдём, брат, на воздух! — засуетился Семён.
Он выволок его на снег, установил кое-как на четвереньки. И тут начало друга наизнанку выворачивать. Хлестало, да с кровью. Приторно-кислым ударило в нос.
Семён испугался, взял его за плечи, зачастил, причитая:
— Вадик, братишка! Что с тобой? Вадик… Погоди немного. Сбегаю домой, в скорую позвоню.
Издалека донёсся вой сирены. «Отбой на зоне…» — проплыло в голове Каретникова. Руками провалился в колючий снег. Завалился на спину. Яркие звёзды ушли вместе с сознанием…

Дневальный, осужденный Пыров, плечом открыл дверь. Боком юркнул в кабинет — в одной руке чайник, в другой — чашки. Движения его были проворны, услужливы. Накрывая на стол, одновременно отодвинул стул перед Жижиным. Закончив годами отработанные движения, встал чуть ли не по стойке «смирно» перед полковником и прошепелявил заискивающе:
— Всё, Сергей Борисович?
— Да. Пока свободен, — бросил полковник Раздыба, откидываясь на спинку кресла.
Стало по-домашнему уютно — запахло свежим чаем. Телевизор вещал о результатах президентских выборов.
— Что ж, президент у нас остался прежний. А вот начальник уже новый. Что день грядущий нам готовит? — загадочно начал Геннадий, разливая кипяток по чашкам.
— Это ладно… — отбросил Раздыба. — Ты скажи мне: что у нас по Каретникову? Куда он пропал? Вчера вот опять жалоба пришла.
— А что по Каретникову? Борисыч, дело ясное — строчит он уже теперь из города. И в почтовый ящик бросать писули не требуется. Всё близко там, сам и относит.
— Он в городе что ли? — оживился полковник.
— Да, в больнице, вторая неделя пошла. Вроде того, что язва у него открылась. Косит умело. Жук ещё тот — скользкий. Ох, помню и в картах такой же. Ну, я тебе рассказывал.
— Странно всё это, — протянул Раздыба. — И жена у него, говорят, на сохранении лежит.
Впервые за это время Сергей Борисович засомневался. Неужели ошибка? Не может быть. За тридцать лет службы всякое бывало, но всегда и во всём — в ста случаях из ста он оказывался прав. Богатейший опыт наработал, последние годы одним взмахом руки, благодаря интуиции, такие ребусы разгадывал. Сколько крутить приходилось, и осужденных, и офицеров нутро чуял, как себя. С жуликами, с теми всё проще. И без личного дела они у тебя как на ладони. Всё ходят к нему, друг на друга шепчут, интриги плетут.
Режим отвердел с годами, недаром 21-ю зону «красной» называют. Его немалая заслуга… Верно говорят: первую часть жизни человек на имя своё работает, а затем имя работает на него. Имя его — Сергей Борисович Раздыба — на всё областное управление громкое, авторитетное. Но этот Каретников… Да, тут другое дело — офицер. Человек вольный. Особо-то его не покрутишь. Так, постыдил его, попугал для острастки. Так ведь и не признаётся. Огрызается, дерзит. В глазах его искра какая-то, независимости что ли. На всё и вся свой взгляд имеет, более того высказывает его при всех на оперативке, спорить пытается. Чего спорить — велосипед изобретать? Наперёд знаю, что да как при любом раскладе сложится. А может и не он это?
Чай остыл. Сергей Борисович посмотрел задумчиво на чашку, выпил залпом. Капитан Жижин сидел в полоборота к нему, утопая в телевизионном «Аншлаге», порой вздрагивая от неудержимого смеха. Раздыба перевёл взгляд на экран — Дубовицкая с Петросяном отрывались по полной. Пригляделся, прислушался — ничего смешного. И смех-то с аплодисментами в зале, казалось, вмонтированы в запись передачи.
Геннадий снова засмеялся. Полковник посмотрел на него оценивающе: дубоватый, конечно. И что я в нём нашёл? Были и другие кандидатуры на должность начальника оперчасти… Однако, этой дубоватостью пробивной, наверное, и взял он меня. Но и грех жаловаться на Геннадия: порядок навёл в отделе, по явкам с повинной дела в гору пошли. Часть забот моих режимных на себя переложил. Энергичный. Прёт как танк, переступая через друзей нынешних и былых. Парень без сентиментальности. Сантименты — это удел слабых. Опа! А ведь он, я знаю, дружил с Каретниковым. И что-то было у них там, неприятное… Да, да, вспомнил — мне докладывали, что сцепились они прямо в кабинете. Выигрыш картёжный, по-моему, не поделили.
— Ты вот что, Ген, — вернулся в реальность Раздыба. — Поручи своим — пускай прощупают ситуацию по восьмому отряду. Меня эти интересуют: бывшие старшины Живченко и Загаров. Чем дышат, и вообще. Чувствую, обижены они на меня. Снял я их с должностей недавно…
Геннадий, оторвавшись от телевизора, захлопал глазами, замешкался в нерешительности, зачем-то рукой трогая свой капитанский погон. Раскусил что к чему и выдал с прищуром:
— Да ладно, Борисыч. Ты что, засомневался? Зачем иголку в стоге сена искать? Каретников это. Вот увидишь, из больницы выпишется и признается во всём — деваться некуда.
— Ты делай, что я говорю! Понял? — вспылил полковник. — И ещё: пока он на больничном, пошукай в его кабинете, в бумагах. Может, и найдёшь чего. Чем чёрт не шутит. Ключ у Пырова возьмёшь.
Сергей Борисович потянулся было к кнопке вызова дневального. Да Жижин остановил его:
— Подожди, Борисыч. Был я там уже вчера — всё перерыл.
— Наш пострел — везде поспел, — улыбнулся Раздыба. — Ну и нашёл чего?
— Нет там ни хрена. Одни бумаги, отчёты, тесты. В общем, всякая дребедень по психологии.
— На нет и суда нет, — задумчиво протянул полковник.
— Но ты не отчаивайся, Борисыч, — интригующе заёрзал Жижин. — Там сейф есть интересный.
— Ну и?..
— Так вот, я точно помню: ключ от него Каретников в верхнем ящике стола оставлял. Он ещё шутил, мол, ключик золотой — талисман удачи. И деньги на него складывал во время игры картёжной. А сейчас там ключика нет. Короче, я нашего спеца по замкам вызвал — «медвежатника» Удальцова. Скоро подойдёт… — выдал Жижин, глядя на часы.
— Ну что ж, дерзай, Гена. Дерзай, — качнув головой, заключил Сергей Борисович.
В дверь постучали. По-змеиному протянулась шея дневального Пырова:
— Разрешите? Геннадий Матвеич, к вам осужденный Удальцов.
— Хорошо, иду — ответил Жижин и, бросив ликующий взгляд на полковника, вышел из кабинета.

«Аншлаг» неминуемо заканчивался. Сергей Борисович облегчённо вздохнул и набрал номер отдела кадров:
— Алло. Тонечка, здравствуйте. Вы, наверное, должны знать: что там с Каретниковым? Насколько серьёзно заболевание?..
Прошло полчаса, а Гены всё не было. «Ну и где этот следопыт? — нервничал Раздыба. — Эх, пройдусь-ка малость».
Сергей Борисович вышел в коридор и направился к кабинету Жижина. Распахнул дверь, а там Геннадий сидит разочарованный, думает. Глаза навыкате, краснеет заметно. Перед ним папка распотрошённая, листки по столу вразброс.
— Ну, что тут интересного? — подошёл Раздыба. — Докладывай.
— Да ну, Борисыч! Хрень какая-то. Стихи всякие, — развёл руками Жижин.
— А что ж ты сразу ко мне это не принёс? — холодно произнёс полковник. — Всё сам хочешь до всего дойти, деятель! Собирай бумаги и ко мне на стол.
— Понял, — виновато кивнул Жижин.
И вот серая потёртая папка лежала перед полковником. Геннадий стоял рядом, не зная остаться ему, или выйти. Раздыба хмуро бросил:
— Можешь идти. Да, и скажи дневальному, что я пока занят. Если что, людей примешь сам.
Когда Жижин вышел, Сергей Борисович нетерпеливо развязал лямки. Содержимое, чьё то сокровенное, распахнулось перед ним. Первые листки перебирал торопливо — и, правда, одни стихи. Каждая страница пронумерована, текст напечатан на принтере. Листки были и снежно белые, и тронутые временем, пожелтевшие. Встречались и рукописные варианты, с правками, где-то перечёркнутые. Видать черновики. Неожиданно бросились в глаза строчки: «Никуда от боли не денешься, от щемящей боли в груди…»
Стихи, вообще, Борис Сергеевич не любил. Читал много, но только прозу, в основном историческую. Но не читать то, что было перед ним, уже не мог. Прочитав два-три стихотворения, он аккуратно всё сложил в стопку. И, поудобнее устроившись в кресле, вернулся к первой странице…
Прошло около часа. Раздыба бережно завязал папку. Доставая носовой платок, откинулся на спинку кресла. Разглядывал с минуту квадраты причудливой неровной формы на тонкой материи, будто вспоминая, зачем же он достал этот платок. Вытер испарину со лба. Машинально нажал на кнопку вызова. Дневальный Пыров не заставил долго ждать.
— Отнеси это капитану Жижину. Пускай вернёт на место… — сказал полковник.
— Что с вами, Сергей Борисович?
— Всё хорошо. Иди уже.
— Там Соколов ждет, когда вы освободитесь. С магнитофоном пришёл, — не унимался Пыров.
— С магнитофоном говоришь? Зови.
Дверь приоткрылась. Вошёл человек в гражданской одежде с маленьким магнитофоном под мышкой. И сам он был маленького роста. Но было в его лице что-то значительное и большое.
— Чем обязан, Владимир Михайлович? — пытаясь казаться бодрым, спросил Раздыба.
— Где у вас розетка, Сергей Борисович? Запись у меня есть свежая. Я думаю, вам будет интересно послушать.
— Знаешь, Михалыч, послушать — это слишком. Я вот начитался уже вдоволь. Говори, что там у тебя, в двух словах.
— На прошлой неделе, помните, вы просили прослушку установить в комнате свиданий.
— Ну и?..
— То, что вы искали — мы нашли. К осужденному Живченко приехала мать на длительное свидание. Так они все три дня жалобы вместе сочиняли, — говоря это, Соколов успел найти розетку и щёлкнуть клавишей «воспроизведение».
Старая плёнка зашипела змеёй. Но голоса были слышны отчётливо. Один из них — мужской — был хорошо знаком Сергею Борисовичу. «Живченко, бывший старшина восьмого отряда. Да, это он…» Голос этот сливался с всепроникающим шипом, заполняя пространство кабинета, проникая во все пустоты: чайник, чашки, книжные полки, уши, по-змеиному пронзая пожилое сердце…
Когда Сергей Борисович остался один, он подошёл к сейфу. Достал давно кем-то подаренную бутылку коньяка. Налил полный стакан и выпил. Машинально взял первую попавшуюся книгу с полки и открыл на случайной странице. Прочёл чьё-то изречение: «Закон — правда — справедливость — милосердие». «Извиняться, конечно, придётся», — подумал полковник.
Сантименты были не для него. Он просто умел держать слово.