ПЕЧАЛЬ МОЯ НЕУЁМНА

памяти Владимира Жильцова

Вереница ПАЗиков натужно бороздила грязный снег нижегородских улиц. Ехали, молча, туда, на окраину города, где бездна свежевырытой могилы ожидала нашего товарища. Только трескотня радио нарушала скорбную тишину. Вот уже третий день голосили об очередной годовщине гибели Влада Листьева. Две смерти, такие разные: та далёкая, пятнадцатилетней давности и эта близкая, до сердца реальная — смерть друга нелепо сошлись в одном автобусе, совпали в один день — первого марта.
Провожающих в последний путь собралось много — и друзей, и «не совсем» друзей. Но все мы — такие разные, и стар и млад, уравнялись серостью лиц перед общим горем, перед внезапностью случившегося. Поочерёдно подходили к гробу, говорили прощальное слово. Под тяжестью рыдания родных отходили, опустив голову. Я увидел одного громогласно читавшего свой прощальный опус по бумажке и раздражённо сплюнул в сторону. По над кладбищу глухо каркали вороны, сотрясая чёрными тушами ветки деревьев, венки соседних могил.
И всё-таки в воздухе пахло весной, новой жизнью. Тяжко было провожать друга в такой день. Настала моя очередь прощаться. Не чуя ног и не узнавая собственный голос я выдавил первые слова. Казалось, слова эти пудовым свинцом пали ко гробу… Мне не было стыдно за слабость мою видимую, за мой дрожащий голос. Я стоял, и говорил правду. Искренне. Говорил не в угоду окружающим, а ему — дорогому другу, такому умиротворённому, будто бы уставшему от дел праведных и уснувшему на время. Говорил, как может говорить только поэт Поэту:

«От звона лишних словоблудий
На мне усталости печать.
Давай, Иваныч, просто будем
Про жизнь нелёгкую молчать.

Ты обожжён законом волчьим,
Моя судьба – закон читать,
Как хорошо с тобою молча
Всё вспоминая, забывать.

Забыть о прошлом, не иначе
Забыть о будущем, когда
Мы друг о друге вдруг заплачем,
Прощаясь, может навсегда…

И чтобы врозь от словоблудий
Не впасть в агонию тоски,
Давай с тобою вместе будем
Молчать по-русски, по-мужски!»

Владимир Иванович слышал не раз эти строки в свой адрес в минуты радости нашей по-братски тёплой и неподдельной. Прозвучали они и сейчас в минуту скорбного прощания.
История создания этого стихотворения интересна и проста. Однажды мы чествовали очередную годовщину со дня рождения поэта Бориса Корнилова. Старинный русский город Семёнов радушно встретил дорогого гостя-Владимира Жильцова, председателя Нижегородской писательской организации. После традиционного возложения цветов к памятнику поэту и посещения местного музея мы были приглашены в библиотеку на неофициальную часть мероприятия, отведать окрошки… Опрокинув по третьей рюмочке, утомлённые июльской жарой и стихотворными словесами выступавших, мы, понимающе переглянулись и незаметно вышли во двор. Присели на завалинке, и молча, закурили, наслаждаясь в теньке берёзки лёгкой прохладой. Мы оба молчали, каждый о своём, и, наверное, об общем. Молчали, и не испытывали при этом неудобства, как старые добрые знакомые. Машинально закурили по второй… И возвращаться в помещение не хотелось, хотя и окрошка была очень вкусная.
Вечером все разъехались по домам. И в эту же ночь смс — сообщением я выслал ему эти стихи. — «Володьк. Ну ты, брат, даёшь!»- смущённо выпалил он мне утром по телефону. Я почувствовал — это посвящение пришлось ему по сердцу. С тех пор днём ли, ночью ли — все свои новые творения я высылал ему. Иваныч был моим первым судьёй — читателем. Он никогда не сердился за ночные смс- вторжения в его семейный покой. Иногда лишь иронично указывал: — «Володьк, ночью отдыхал бы ты. Да и мы с Надеждой прикорнули бы малость». Да какое там, разве ж удержаться мне — поймавшему удачную строчку, от искушения поделиться ею с Иванычем, моим чутким наставником. Так и тревожил я его вплоть до этих строк, ставшими последними полученными от меня, за месяц до его ухода:

«Что таится в душах русских,
Недоступное другим? –
Запах утренней закуски
Под величественный гимн,

Рвущий от Владивостока
Перепонки до Москвы.
Но не гордостью же только
Души русские полны.

В них слеза росинки малой,
Нежность первого луча.
Грусть за тех, кого не стало,
Свет для тех, кого встречать.

Ветер вольный в душах русских,
Уносящийся в поля,
На закате – крови сгустки
После прожитого дня…»

При нашей последней встрече я был приятно удивлён его признанием — все мои стихи он хранил в памяти телефона. Эта было высшей оценкой для меня! В тот день он вообще говорил много, о житейском, глодавшем его, о «чёрных воронах» — будто выговаривался… Никогда не забуду наше расставание хмурым ноябрьским вечером у пригородного вокзала Нижнего. Он провожал меня тогда на электричку. Провожал на время, как я его провожаю сейчас навсегда. Не забуду и наш троекратный русский поцелуй, с касанием его колючей бороды. От нас пахло водкой, и мы были счастливы общением друг с другом, как некогда молчанием.
Я благодарен судьбе за подаренное знакомство с этим Человеком, без всяких там неудобных перескакиваний с «Вы» на «Ты» и наоборот, при разнице в возрасте.
А разница была ощутимой — на момент моего рождения в 71 году, он был уже вполне зрелым мужчиной, как говорят, бывалым — подкованным университетом и лагерем. Благодарен за его по-отечески, усечённое обращение: «Володьк». А я же в ответ просто – «Иваныч». И в этом было обоюдное благозвучие, поскольку мы являлись двойными тёзками — Владимирами Ивановичами. В нашем общении даже и намёка не было на ту неприязненную стену, которая незримо разделяет тюремного сотрудника, кем являлся я, и бывшего заключённого. А один наш общий знакомый, балахнинский поэт Володя Митрофанов даже отразил эту особенность в своих иронических стихах:

«Поэт поэту не вредит,
Поэт поэта дополняет,
Один Иванович сидит,
Другой Иваныч охраняет».

Причём общее, ровно как разное, в нас причудливо переплеталось и в прошлых наших поколениях. Его отец был офицером НКВД, а дед мой, пусть и не родной, политзаключённым.
Иногда, наблюдая за ним со стороны, я пытался отыскать в нём внешние признаки прошлой лагерной жизни. Зрительно примерял на него тёмную робу. Ничего не получалось. Лишь чуть заметная сутулость и утомлённая походка — человека переживающего душой за всё живое.
Благодарен за его проникновенный взгляд единственным глазом, казалось, с двойной жаждой впитывающий все краски жизни, отнюдь не лучезарной. За его поддержку в минуты моих сомнений. Благодарен даже за те триста рублей, даденные им в чёрные минуты мои, как он писал «на опохмел души». О, с каким же стеснением он принимал от меня в Болдино этот долг, будто не свои. Благодарен за само приглашение в пушкинское Болдино. За мир поэзии, открытый через него передо мной… За сердце его большое, доброе.Вселенское…
И вот уже брошены прощальные комья земли на могиле русского поэта. И вороны испугано разлетелись по сторонам. И воздух по-весеннему свеж, а значит, жизнь продолжается. Но печаль моя неуёмна, перекликается с печальными строками его, как некогда перекликались наши молчания.

«…Не хотел я выглядеть солидным,
Но любил метели в феврале…
Господи !Как всё-таки обидно,
Что меня не будет на земле».

31.05.2010г.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *